Евразийцы о государстве на евразийском пространстве

С. Н. Пушкин

В своих исходных положениях евразийские мыслители 1920–1930-х годов утверждали, что Евразию составляют три равнины: Восточно-Европейская, Западно-Сибирская и Туркестанская. А поэтому Евразия – отнюдь не объединение Европы и Азии, не их «социально-историческая комбинация», а особый континент. «Вместо обычных двух на материке “Старого Света” мы различаем три континента: Европу, Евразию и Азию»[1], – выразил общеевразийскую точку зрения П. Савицкий. А поэтому Евразия была способна объединить населяющие ее народы в единое целое. Здесь, по убеждению евразийцев, получило развитие невиданное нигде более братство народов, их тяга к государственно-политическому единению. Сама евразийская природа постоянно подталкивала эти народы к объединению в единое государство. При этом лес, как правило, был представлен славянами, а степь – туранцами – народами «урало-алтайской группы».

В отличие от славянофилов, которые, по существу, отождествляли русских и славян, евразийцы совершенно по-иному рассматривали данную проблему. Для них русские – это единство славянского и туранского этносов. И поскольку в русских жилах вместе со славянской течет и туранская кровь, характер русского народа, как и Русского государства, имеет сходство с национальными особенностями как славянского Запада, так и туранского Востока. В этой связи евразийцев возмущало, что этнические корни Русского государства рассматривались нашим образованным обществом как исключительно славянские. «Мы склонны были всегда выдвигать наше славянское происхождение, замалчивая наличность в нас туранского элемента, – писал Н. Трубецкой. – С этим предрассудком пора покончить»[2]. Русский народ, с точки зрения евразийцев, должен гордиться своими туранскими корнями отнюдь не в меньшей мере, чем славянскими. Без этого нельзя выработать ни личного, ни государственного самосознания. Подобного рода рассуждения неизбежно подводили евразийцев к выводу, что русские – не европейцы (славяне) и не азиаты (туранцы), а евразийцы.

В этой связи евразийцы активно выступали против политики принудительной ассимиляции, обезличивания туранских народов. По их утверждениям, евразийское государство формировалось не в результате насильственной славянизации туранцев, а путем «добровольного братания» всех народов России – Евразии. Ведь именно таким способом они совместными усилиями и сформировали своеобразный и оригинальный «национальный русский тип». Мечтавшие о великом государственно-историческом будущем мыслители постоянно высказывали идею о важности сохранения и охранения «месторазвития», объединяющего и государственно-политические интересы. И если, по утверждениям евразийцев, народы Европы и Азии ориентировались исключительно на собственный эгоизм, то евразийское месторазвитие «по основным свойствам своим приучает к общему делу»[3]. По их словам, Россия-Евразия должна стать образцом интеграции. А поэтому не может не отказаться от нередко используемых методов различного рода насилия при объединении народов в рамках единого государства.

Неудивительно, что евразийцы критиковали не только русских западников, но и отечественных политических реакционеров. Ибо Европа, по мнению наших мыслителей, для тех и других все более становится «мерой вещей», а ее государственность воспринимается ими и как идеал, и как ориентир. Реакционеры хотели видеть Россию великой европейской державой. За это они были готовы платить любую цену. Вплоть до полного порабощения народа и общества, полного отказа от просветительных и гуманистических традиций. Западники же, напротив, всецело ориентировались не на государственные, а на цивилизационные ценности Европы. Добиваться осуществления идеалов европейской цивилизации они, по Трубецкому, намеревались даже ценой полной утраты Россией государственной мощи, великодержавности[4]. Понятно, что и те, и другие намерения евразийцы оценивали как стремление проевропейски настроенных граждан России-Евразии ослабить ее мощь, снизить ее авторитет. А к этому наши мыслители могли относиться только крайне отрицательно. Хотя на отечественных реакционеров они обращали значительно меньшее внимание, чем на западников. В них евразийцы усматривали своих основных оппонентов.

Они весьма критически оценивали петровские реформы, которые, по их глубокому убеждению, разрушили органические связи русского народа. Характеризуя важнейшие особенности его реформаторской деятельности, Г. Флоренский вспоминает о словах Герцена о том, что Петр I стремился «сразу же перевести Россию из второго месяца беременности в девятый». Ибо он занимался не кропотливым формированием ее государственной самобытности и могущества, а сразу попытался придать ей величие, «сверху перестроивши все наличные отношения по отвлеченному образцу, составленному, – по утверждению Г. Флоренского, – по аналогии с чужеземными формами жизни»[5]. Для евразийцев бесспорно, что большинство наших последующих несчастий и трагедий во многом обусловлено тем, что петербургская Россия не родилась естественно, а была искусственно создана Петром I. Сила и мощь ее государственного могущества, по словам евразийцев, куплены за счет культурного и духовного порабощения. Россия серьезно заражается европейским духом, так как Петр «наносил русскому национальному чувству самые тяжелые оскорбления и разрушал, – утверждал Н. Трубецкой, – все те устои, на которых покоилась внутренняя мощь России»[6].

Для евразийцев «птенцы гнезда Петрова» – это, как правило, отъявленные мошенники и проходимцы. У него не оказалось сколько-нибудь достойных преемников. В его окружении не было, да и не могло быть действительно порядочных людей. Его антинациональная деятельность могла сформировать лишь «тип людей, враждебных подлинной национальной стихии, и глубоко развратила высшие слои общества, – возмущался Н. Трубецкой, – перемена курса была фактически невозможна: в новом режиме было заинтересовано уже слишком много людей…»[7] И не только в XVIII в., но и в XIX – начале ХХ вв. им, по утверждениям евразийцев, было присуще преимущественно поверхностное обезъянничание, порожденное страстным желанием «полной европеизации всех сторон русской жизни». Все истинно русское начинает ими восприниматься не иначе как варварское. Возглавляемые немцами вооруженные силы Российской империи были перестроены «по прусскому образцу». «Прусский стиль, – пишет Н. Алексеев, – господствовал и в гражданской постройке империи…»[8] Россия «по стилю своему» все больше напоминает Пруссию. Даже «офранцуживание правящего класса» осуществлялось в одних и тех же формах.

Европеизация оказала серьезное влияние только на меньшинство населения России. «Верхи» – высшие классы – относились к простому народу как к материалу для создания европейской державы. «Низы» – народные массы – жили самобытной жизнью, «питающейся единственно силами русской национальной души»[9]. По мере дальнейшего продвижения европеизации пропасть между «верхами» и «низами» увеличивалась. Это, полагали евразийские мыслители, порождало различного рода «формы грубой ненависти» со стороны народа. Раскол нации был неизбежен. «В сущности, “петербургская” Россия была обречена – вот тезис евразийцев, – формулирует один из их фундаментальных выводов немецкий исследователь Л. Люкс. – Эти авторы почти не упоминают о попытках преодолеть внутренние противоречия мирным эволюционным путем…»[10] По их мнению, русская революция разрушила не Российское государство, а ненавистный им петербургский период истории России. Для них революция, одна из важнейших причин которой – утрата нашего национального своеобразия, – бесспорное благо. Им было ясно, что «русский наш орел двуглавый» может шуметь только «минувшей славой».

Очевидно, что евразийцы не могли не приветствовать свержение во всем ориентирующейся на Европу антинациональной монархии. Весьма положительно оценивались ими и изменения в отношениях советской России с азиатскими странами – ее союзниками в борьбе с империализмом европейских государств. С большим одобрением относились наши мыслители и к сформировавшейся в России, хотя во многом формально, структуре советской власти. По их убеждениям, в дальнейшем эта структура могла быть в полной мере реализована. Но только после того, как решительно порвет с коммунизмом. В противном случае русский народ неизбежно придет к выводу, что «правда» советского государства превратилась в «кривду» коммунистической системы. Но тогда на какой общественный строй следует ориентироваться? Конечно, не на капитализм, лишенный, с точки зрения евразийцев, правды. Именно поэтому «русский народ примет правду коммунизма и откинет его кривду, – писал Н. Алексеев. – Он по-прежнему будет бороться с эксплуатацией и рабством во имя человеческой свободы, но уже не в коммунистических целях и не коммунистическими средствами»[11]. В этой связи евразийцы достаточно обстоятельно рассматривали проблему третьего пути развития России.


 

[1] Савицкий, П. Н. Континент Евразия / П. Н. Савицкий – М. 1997. С. 154.

[2] Трубецкой, Н. С. История. Культура. Язык / Н. С. Трубецкой – М. 1995. С. 141.

[3] Савицкий, П. Н. Указ. соч. С. 302.

[4] См.: Трубецкой, Н. С. Указ. соч. С. 305.

[5] Флоренский, Г. В. О патриотизме праведном и греховном / Г. В. Флоренский // На путях. Утверждение евразийцев. – М. – Берлин. 1922. С. 266.

[6] Трубецкой, Н. С. Указ. соч. С. 242.

[7] Там же. С. 243.

[8] Алексеев, Н. Н. Русский народ и государство / Н. Н. Алексеев. – М., 1998. С. 122.

[9] Там же. С. 68.

[10] Люкс, Л. Евразийство / Л. Люкс // Вопросы философии. 1993. № 6. С. 109.

[11] Алексеев, Н. Н. Указ. соч.