Проблема межэтнических взаимоотношений в творчестве К.Н. Леонтьева и евразийцев

С. Н. Пушкин
д.филос.н., профессор НГПУ

К.Н. Леонтьев не любил славян прежде всего за то, что они оказались в зависимости от западноевропейской цивилизации и в большей или меньшей мере были развращены ею. Неудивительно, что он весьма положительно оценивает политическое порабощение некоторых славянских народов, т.к. уверен: именно благодаря этому у многих славян и сохраняются «истинно славянские» черты. Наш мыслитель неоднократно утверждал, что за неимением лучшего средства «турецкий презервативный колпак» в достаточной мере эффективно сдерживает разрушительное воздействие западноевропейской цивилизации на южных славян. И если изгнание турецкого султана, по его мнению, все же необходимо, то только потому, что султан уже не может в полной мере противостоять либеральному европеизму. «Мусульманство везде гибнет под ударами не христианства, — пишет он, — … но… европейского мещанства» (Леонтьев К.Н. Избранные письма. СПб., 1993. С. 228). А им славяне за пределами России были поражены значительно более, чем в России. Огорченный, что славянского в славянах остается все меньше, а европейского становится все больше, Леонтьев подвергает сокрушительной критике западноевропейскую цивилизацию.

Для него в конечном итоге важны не сами славяне, а их культурная оригинальность, отделяющая эти народы от Западной Европы. В этой связи он предлагает вводить в славянскую среду больше «бытового обособления», которое вместе с религиозным единством позволит присоединить к ней неславянские народы. Им обосновывалась необходимость укрепления славяно-восточной цивилизации, способной не только противостоять цивилизации западноевропейской, но и полностью ее вытеснить с исторической арены. Он верит, что «Россия, имеющая стать во главе какой-то ново-восточной государственности, должна дать миру и новую культуру, заменить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию Романо-Германской Европы» (Леонтьев К.Н. Собр. соч. М., 1912. Т. 5. С. 107-108.) Разрушая «иллюзии национального самообольщения», мыслитель предлагал славянам сливаться с азиатскими народами. Интересно, что повсеместное распространение православия, по его утверждениям, неизбежно должно смешать, а не объединить славянские и азиатские народы, а это означало бы гибель славяно-восточной цивилизации. Поэтому всякий твердый в своем иноверчестве элемент рассматривался им как благо для нее, хотя православная вера, конечно, должна доминировать.

К. Леонтьев полагал, что славяно-восточная цивилизация имеет вполне реальные перспективы для развития в славяно-азиатскую цивилизацию. Главное для него обеспечить формирование этой «своей собственной, оригинальной славяно-азиатской цивилизации, от европейской (или романо-германской) настолько же отличной, насколько же были отличны: эллино-римская от предшествовавших ей египетской, халдейской и персо-мидийской; византийская… от предшествовавшей ей эллино-римской, или, наконец, настолько, насколько была отлична новая, последняя романо-германская цивилизация от… эллино-римской и византийской» (Там же. С. 420.). Все это в известной мере напоминает теорию культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского, хотя Леонтьев пошел дальше, ибо завершает свою классификацию не славянской (или всеславянской) цивилизацией, а славяно-азиатской. И вполне понятно почему одетый в свои национальные одежды турок ему значительно дороже и ближе, чем славянский либерал. Более основательно, чем Данилевский Леонтьев развивает и взгляды на мировую цивилизацию, в которой он усматривает окончательное завершение славяно-восточной цивилизации.

Именно Россия, по Леонтьеву, должна встать во главе всечеловечества, но не того «безбожно-бесстрастного», серого и однообразного, каким его породил либерально-эгалитарный прогресс, а всечеловечества, взращиваемого славяно-азиатской цивилизацией. Однако Царьград — культурный центр этой цивилизации — в конечном итоге должен стать «не чисто русской», «не исключительно — славянской» и даже не славяно-азиатской, а «западно-азиатской» столицей. Рассматривая силу и мощь Российской империи «как священный залог истории» не только для нее самой, всеславянской независимости, но и для всего человечества, мыслитель ставит перед Россией поистине мировую задачу. Национальное и всечеловеческое (мировое) у него часто взаимообуславливают одно другое, т.к. всечеловеческое состоит из «своеобразных сочетаний» национального. А мировое — не что иное как национальное, значительно переросшее свои национальные рамки. Ведь только «тот народ наилучше служит и всемирной цивилизации, — указывает Леонтьев, — который свое национальное доводит до высших пределов развития» (Там же. М., 1913. Т.7. С.42-43). По источнику она всегда своя, по влиянию же — мировая.

Развивавшие многие идеи К.Н. Леонтьева евразийцы также внушали, что характер русского человека формировался национальными особенностями не только славянского Запада, но и туранского Востока. Для евразийцев русские — это славяно-туранское единство. Единство органическое, а не механическое. «Надо осознать факт: мы не славяне и не туранцы (хотя в ряду наших биологических предков есть и те и другие), а русские, — писали наши мыслители. — … Мы должны констатировать особый этнический тип, на периферии сближающийся как с азиатским, так и с европейским…» (Евразийство (опыт систематического изложения) // Мир России — Евразия: Антология. М., 1995. С. 256.). В России — Евразии получило развитие невиданное нигде братство народов, их тяга к различного рода объединениям. Ибо даже евразийская природа, по словам Н.С. Трубецкого, постоянно подталкивала эти народы к объединению в единое государство, в котором бы формировались и взаимообогащались национальные культуры. Евразия объединила населяющие ее народы в единое целое. При этом лес, как правило, был представлен славянами, а степь — туранцами.

Евразийцы, мечтавшие о великом историческом будущем России —
Евразии, постоянно высказывали идею о важности сохранения и охранения «месторазвития». Его важнейшей особенностью они полагали свободное объединение и обширных географических пространств, и населяющих их этносов. Очевидно, что в данном идейном направлении, сформировавшемся в эмиграции, отчетливо проявлялась ностальгия по России. Перенаселенная, лишенная русской широты и простора Европа так и не стала для евразийцев родной. И ландшафты, и люди ее были чужими. Наши мыслители указывали, что народы Европы, сориентированные исключительно на свои эгоистические интересы, существенно отличались от народов евразийских. Ибо «евразийское «месторазвитие», по основным свойствам своим, приучает к общему делу, —
указывал П.Н. Савицкий. — Назначение евразийских народов —
своим примером увлечь на эти пути… другие народы мира» (Савицкий П.Н. Континент Евразия. М., 1997. С. 302.). Россия призвана быть образцом интеграции. Она должна отказаться от нередко используемых ранее методов различного рода насилия при объединении народов. Подобного рода рассуждения неизбежно подводили к выводу, что русский человек — не европеец и не азиат (туранец), а евразиец. Однако только христианство позволяло ему в полной мере осознать себя русским.

При этом евразийцев совсем не смущало, что христианство на Руси было воспринято от Византии, а не от туранцев. «Само отношение русского человека к Православной вере и сама роль, которую эта вера играла в его жизни, — уверяли они, — были в определенной части основаны на туранской психологии» (Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М., 1995. С.157.). Симбиоз православной веры с туранской психологией — идейная основа, на которой возникла и развивалась евразийская цивилизация. Ее основатели утверждали, что религии нехристианского Востока русскому человеку перенимать, конечно, нельзя. Но ему следует позаимствовать подобное отношение к религии. Их беспокоило, что христианские истины для многих православных людей утратили свое изначальное значение, тогда как в Азии трепетное и уважительное отношение человека к религии — всеобщее жизненное правило. Вместе с тем, наши мыслители полагали, что православный человек далеко не всегда может безболезненно для себя пользоваться результатами католической и протестантской европейской цивилизации. Подражание чуждым духовным образцам не повышает, а снижает собственный духовный потенциал. Западный образ жизни в России мог быть усвоен, по мнению евразийцев, только с ущербом для себя.

Постоянно отмечая наличие в России пропасти между «живущим еще обломками прежней национальной культуры» народом и попавшими под влияние европейской цивилизации людьми, евразийцы противопоставляли политический и народный большевизм. В отличие от первого, второй, с их точки зрения, подразделял общество не столько на бедных и богатых, сколько на своих и чужих в культурном отношении. Поэтому «барин» или «буржуй» для мужика означал в первую очередь не богатого и состоятельного, а чуждого по культуре человека. «Мужик» же европеизированной верхушкой общества часто воспринимался как представитель не бедных и бесправных, а темных и ущербных преимущественно в культурном отношении слоев общества. «В России эпохи европеизации, — писали евразийцы, — никто не чувствовал себя совсем «в своем доме»: одни жили как бы под иноземным игом, другие — как бы в завоеванной ими стране или в колонии» (Там же. С. 245–246.). Однако из «развалин старой России», полагали они, следует выбираться не путем внешней борьбы, а внутреннего духовного развития. Только так можно сбросить с себя иго европейской цивилизации. И тем не менее Великую Октябрьскую социалистическую революцию евразийцы восприняли как вполне справедливый «суд над послепетровской Россией». Приветствовали они и деятельность Советов, хотя их и возмущало, что они формировались без свободы выбора. Основываясь на этом, наши мыслители предприняли «резкое отрицание… либеральных и демократических учреждений Запада, недоверие к буржуазным правам личности и к европейскому парламентаризму» (Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. М., 1998. С.146.). Они не могли не приветствовать неприятия большевиками западной социал-демократии, обозначаемой в России как меньшевизм.