«АЛЖИРСКИЙ ТРАНЗИТ» В ЗОНЕ МАГРИБА — САХЕЛЯ (ВЗГЛЯД ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ ТЕОРИЙ СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ И СОЦИАЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ)

В. В. Наумкин,
директор Института востоковедения РАН,
член-корреспондент РАН, доктор исторических наук, профессор

Различным явлениям общественно-политической жизни политологи и обществоведы дают объяснение с помощью нескольких схем. В одной из схем к этим явлениям прикладывается та или иная теория, уже получившая признание благодаря успешному объяснению других явлений. В другой — подобная теория применяется лишь как метафора. В третьей — хорошо разработанная теория используется для того, чтобы поставить вопросы, но ответы на них могут быть не такими, как для уже объясненных явлений. В четвертой — из существующей теории извлекаются отдельные элементы и механизмы, которые предположительно будут «работать» и на новом материале. Примерно такое описание дал известный американский исследователь Чарлз Тилли ^[1] . Четвертая схема из описанных выше полезна тем, что отдельные элементы нескольких теорий могут быть объединены для объяснения сложного общественно-политического феномена, не исчерпывая всей его сложности, но позволяя, как минимум, сделать его более понятным. Более того, комбинация таких элементов может быть применена для интерпретации нескольких различных феноменов, пересекающихся и накладывающихся друг на друга, часто — в весьма причудливых сочетаниях.

Целью данной статьи является попытка концептуализации по четвертой схеме — через экстраполяцию элементов отдельных теорий, в частности — теории символического выбора (ТСВ), или символической политики (ТСП), которая была разработана в основном исследователями этничности и этнических конфликтов, и теории социального движения (ТСД) — на изучение радикального исламизма (или исламского активизма), прибегающего к вооруженному насилию, на примере процессов мутации североафриканского «исламского терроризма» после его поражения в Алжире в конце 1990-х гг. и транзита в страны Сахеля^[2] . Здесь не ставится задача дать полную характеристику этого явления, а лишь предлагается полезность и применимость теоретического инструментария вышеназванных теорий к его изучению.

Теория символического выбора (символической политики)

ТСВ (ТСП) — теория, применяемая в изучении этнических конфликтов/этнических войн, была впервые сформулирована Марреем Эделманом^[3] . Ее суть может быть вкратце сформулирована следующим образом: люди делают выбор, отвечая на предложенный им эмоциально сильный символ.

В рамках этой теории даются ответы на несколько главных вопросов, связанных с этой темой, в том числе об определении этнической группы, о причинах, побуждающих индивидов в этой группе собираться вместе, о причинах этнических войн, о том, что заставляет людей воевать и умирать ради коллективных интересов этнической группы и т. д. По определению известного социального антрополога Энтони Смита, многие идеи которого разделяются сторонниками ТСВ, этническую группу объединяют пять основных маркеров: название группы, общее происхождение, в которое она верит, общая историческая память, элементы общей культуры, такие как язык или религия (подчеркнуто мной. — В. Н.), привязанность (историческая или чувственная) к определенной территории ^[4] . Коль скоро речь у нас далее пойдет о конфессиональных группах, необходимо сказать, что, в отличие от групп этнических, принадлежность к ним индивидов не столь укоренена, легче осуществить переход из одной конфессио-нальной группы в другую, хотя приверженность ценностям и идеалам той или иной религии может быть исключительно сильной, будучи к тому же окрашенной в эмоциональные тона. Люди, как мы хорошо знаем, даже в наше отмеченное экспансией секуляризма, хотя и постматериалистическое, время, склонны не менее энергично, чем индивиды из той или иной этнической группы, собираться в границах своей конфессиональной группы для отстаивания коллективных интересов (так, как они их понимают), проявляя не меньшую готовность во имя этого воевать, умирать и убивать.

ТСВ, выросшая в русле психологических подходов, противостоит широко распространенной теории рационального выбора (ТРВ), которая рассматривает этнические группы как коалиции, сформировавшиеся для борьбы за рационально определяемые цели, например, обладание ресурсами и благами, контроль над территорией и т. п. Рационалисты говорят о «дилемме этнической безопасности», видоизменяя понятие «дилеммы безопасности», введенное системными неореалистами ^[5] . Кстати, в свете предлагаемого мной экстраполяционного принципа можно по аналогии говорить и о «дилемме религиозной безопасности». Антагонистами рационалистов всегда были сторонники психологического подхода ^[6] , суть которого состоит в том, что, «выбирая действие», люди делают это на эмоциональной, а не рациональной основе ^[7] . Поэтому решение, принятое человеком, во многом зависит от того, как ему представлена та или иная идея. Очевидно, что все это может быть легко приложено к сфере действий, связанных с религиозной мотивацией, но столь же тесно сопряженных с политическими задачами, как и действия этнического ряда.

Не случайно в рамках данной теории центральной идеей для понимания этничности является идея комплекса «миф-символ». По Эделману, миф — это «разделяемое большой группой людей убеждение, которое придает событиям и действиям определенное значение» ^[8] . В рамках такого понимания не имеет значения, состоялось ли на самом деле событие, выполняющее функцию мифа, или оно было вымышлено, сконструировано. Символ понимается как «эмоционально заряженная ссылка на миф». Один из авторов, работающих в жанре ТСВ и внесших немалый вклад в ее применение к исследованию конкретных этнических конфликтов, в том числе и на постсоветском пространстве, Стюарт Кауфман, пишет, что комплекс «миф-символ» представляет собой «сеть мифов и связанных с ним символов» ^[9] . (Комплекс «миф-символ» рассматривается в работе Энтони Смита ^[10] ; о роли символов см. также работу Здислава Маха ^[11] ). Иначе говоря, люди совершают политический выбор не столько по расчету, сколько руководствуясь эмоциями и отвечая на предлагаемые им символы.

По Доналду Хоровицу ^[12] , непосредственным побудителем к этническому насилию являются эмоции, например, страх перед угрозой исчезновения группы, а Крауфорд Янг ^[13] фокусирует внимание на важной роли стереотипов (мифов) и символов в «поддержании идентичности и продвижении групповой мобилизации» ^[14] . Таким образом, парадигма возникновения этнической конфликтности, которую в русле теории символической политики предлагают Янг и Хоровиц, выглядит следующим образом: страх перед уничтожением группы (или уничтожением ее идентичности) ведет к возникновению чувства враждебности, а затем и групповому насилию. По Янгу, атмосфера враждебности и угроз повышает групповую солидарность, побуждает людей рассматривать события в этнических терминах. В рамках данного теоретического дискурса понятие идентичности занимает видное место, при этом она фактически выступает и как фактор мировой политики (не случайно с 1990-х гг. это понятие стало разрабатываться — в особом ключе — и наукой о международных отношениях). И опять: в русле символической политики может рассматриваться и парадигма возникновения конфликтности на религиозной основе. Во всяком случае, страх перед исчезновением исламской цивилизационно-культурной идентичности и соответственно утратой позиций социально-политических групп, базирующих на ней свою легитимность, столь же очевидно может порождать агрессивную враждебность и насилие. Вспомним жесткую реакцию части населения исламского мира на публикацию оскорбительных для них карикатур в датской газете.

Через комплекс «миф-символ» — с помощью разжигания враждебности на основе разного рода сконструированных исторических и историко-религиозных мифов — могут преодолеваться слабость идентичности и трудности проведения мобилизационной политики. Такие мифы, в свою очередь, строятся на интерпретации политики в этнических терминах. Точно так же мифологизация, например, событий первых веков ислама через символы может побудить рассматривать явления, в том числе современные, в религиозных терминах. Речь не идет о том, что каких-то событий не было или они были не такими, как их сегодня интерпретируют, а о том, что им придается определенное символическое значение, побуждающее к действию политического характера. При этом не будем забывать, что этничность и религия настолько тесно связаны, что и этническая мобилизация может апеллировать к религиозным мотивациям, и соответственно наоборот. Свою войну против Ирана Саддам Хусейн называл «своей Кадисией», проводя аналогию с битвой, в которой в 636 г. арабы одержали верх над персами, впоследствии обращенными в ислам: здесь этнический и религиозный мотивы соединены воедино, хотя ирано-иракская война XX столетия велась уже между единоверцами. «Миф-символ» Кадисийи, тем не менее, не сработал для привлечения на сторону Ирака арабского населения Ирана.

Теория социального движения

ТСД была разработана на материале западных социальных движений, но уже были предприняты весьма удачные попытки ее применения к изучению исламского активизма (например, в работах Квинтана Викторовица, а также ряда других авторов ^[15] ). При этом исламский активизм всегда интерпретируется как недовольство и протест, оформленные в религиозную оболочку, за которой скрываются разные интересы и цели.

Исследователи, пытающиеся объяснить исламский активизм с помощью ТСД, не оставляют сомнения в том, что их можно отнести к числу приверженцев конструктивизма — более широкого направления, или школы, имеющей свою, заметную нишу в сферах политологии, социологии и науки о международных отношениях. Конструктивисты (не вдаваясь в различия между различными подвидами этой школы) рассматривают изучаемые вышеназванными науками явления общественно-политической и международной жизни не как объективную данность, а как продукт социального конструирования. Не случайно в центре их внимания находятся такие понятия, как идентичность, интерпретируемая как каталог определенных культурных черт или особенностей и в этом смысле противопоставляющая данный теоретический дискурс рационалистическому.

Одно из ключевых понятий в ТСД — концепция «рамок» (frames). По Викторовицу, «рамки представляют собой интерпретирующие схемы, предлагающие язык и познавательные инструменты для придания смысла действиям и событиям во ‘внешнем мире’» ^[16] . Термин «обрамление, фрейминг» (framing) используется для того, чтобы описать процесс конструирования значений. Для того, чтобы побудить потенциальных индивидуальных участников к коллективным действиям, рамки должны «резонировать», вызывать, как будет показано далее в ходе нашего дискурса, соответствующую реакцию. Поэтому понятие резонанса — еще один важный для ТСД термин. С помощью идеи «резонирования рамок» объясняется процесс мобилизации участников движений (в связи с этой идеей я в одной из своих опубликованных статей предложил также образ эмоциального вибрирования). Еще раз обратимся к Викторовицу, определившему три «фрейминговые» задачи для социальных движений ^[17] . Во-первых, движения конструируют рамки для того, чтобы представить диагноз состояния проблемы, нуждающейся в переосмыслении. Во-вторых, движения предлагают решения проблемы, включающие специфическую тактику и стратегию, призванные устранить несправедливость. В-третьих, движения вскрывают суть мотивации поддержки и коллективного действия.

Пытаясь применить понятийный аппарат ТСД (и одновременно еще одной тесно связанной с ней теории — ресурсной мобилизации, ТРМ) к изучению исламского активизма, сторонники этого метода исследования исходят из того, что исламские движения глубоко вовлечены в «производство значений» и соответственно процесс «обрамления». Исламские движения погружены в борьбу за значения и ценности, подобно многим «новым социальным движениям», движимым не классовыми, экономическими и узкими политическими интересами, как это было у старых движений. Драйверами этих новых движений, по Ларанье, служат такие явления, как «идентичность, культура и постматериализм» ^[18] . Существенный компонент большинства диагностических рамок исламских движений — возлагать ответственность за все социальные болезни, в том числе растущую безработицу, экономическую стагнацию, огромные долги, нехватку жилья и т. п., на распространяющиеся западные ценности и образ жизни. Порицанию подвергаются западные культурные коды, и даже западный стиль в одежде иногда рассматривается как отход от ислама (вспомним существовавшую на определенных этапах советской истории интерпретацию ношения джинсов или причесок «под битлов» едва ли не как предательство). Некоторые рамки предлагают еще более радикальный диагноз: культурный империализм Запада является его стратегией, предназначенной для того, чтобы ослабить и подчинить своему господству исламский мир.

Весьма убедительным свидетельством эффективности использования метода и понятийного аппарата ТСД является проведенный на их основе анализ исламистского насилия в Алжире, которое в рамках данной статьи будет рассмотрено относительно подробно.

Исламский радикализм в Алжире

Необычайно быстрый взлет исламизма наблюдался в этой стране с конца 1980-х гг. Исламисты эффективно воспользовались свободами и возможностями, которые им предоставил переход режима к более плюралистической политической системе. Была развернута активная работа в прессе, проводились демонстрации и марши, стали легально действовать несколько исламских политических партий, в том числе Джабхат аль-Инказ аль-Исламийя, Исламский фронт спасения, ИФС (Front Islamique du Salut, FIS), сумевший в 1989–1991 гг. мобилизовать на своей платформе большинство сторонников политического ислама в стране (они, в соответствии с практикой, заимствованной у светских националистических партий, делились на активных членов, поддерживающих и сочувствующих). ИФС объединил в своих рядах салафитов, бывших членов группы Буйали, «афганцев»^[19]
и «алжирцев»^[20] . После того как за ИФС в первом туре парламентских выборов в 1991 г. проголосовало около 50 % избирателей, алжирские военные в 1992 г., чтобы не допустить его победы во втором туре, совершили бескровный переворот, поддержанный большинством государств мира, в том числе и западными державами, несмотря на все их призывы к распространению демократии на Ближнем Востоке, запретили ИФС и развернули широкие репрессии против его сторонников.

В 1993 г. в стране открыла фронт вооруженной борьбы с режимом новая ультрарадикальная организация аль-Джамаа аль-исламийя аль-мусалляха, Исламская вооруженная группа, ИВГ (Groupe Islamique Armé, GIA), в 1992 г. отколовшаяся от Исламского фронта спасения. ИВГ перешла к беспощадному террору сначала против всех представителей и сторонников власти, а затем всех служащих, журналистов и интеллектуалов, всех членов других исламских группировок, иностранцев, тех своих членов, которые подозревались в симпатиях к другим, даже радикальным группировкам, а также и многих ни в чем не повинных мирных жителей. В октябре 1996 г. ИВГ заявила, что будет уничтожать всех, кто не молится и не платит ей закят, убивать женщин, выходивших из дому без хиджаба, и даже тех людей, которые обращаются в государственные суды.

В 1997 г. ИВГ организовала кампанию жесточайших массовых убийств гражданского населения в городах и деревнях к югу от столицы. Один из весьма интересных исследователей тех событий, Мохаммед Хафез, относит к массовым убийствам такие, когда исламисты целенаправленно убивали сразу, в ходе одной акции, не менее 15 человек ^[21] . Большинство таких эпизодов (42) пришлось именно на 1997 г., хотя оргия массовых убийств продолжалась дольше — с ноября 1996 по июль 2001 г., включив 76 эпизодов. Но самым загадочным в кровавом насилии, жертвами которого пали многие тысячи мирных гражданских лиц, была его направленность преимущественно против населения опорных пунктов исламистов (столицы — г. Алжира и городов юго-запада, таких как Медеа, Блида, Айн Дефла)! Многие из жертв насилия в этих населенных пунктах во время выборов 1991 г. голосовали за ИФС, а позднее помогали вооруженным группам исламистов, которые вели борьбу против правящего режима. Успеху ИФС на парламентских выборах 1991 г. в целом способствовала его успешная общественно-политическая активность — демонстрации, митинги, мобилизация сторонников и победа на местных выборах 1990 г. Исламисты перешли к вооруженной борьбе против властей именно после того, как армия взяла власть в свои руки, чтобы не допустить окончательной победы исламистов и формирования ими правительства, а затем подвергла их репрессиям. Тогда многие наблюдатели критиковали и алжирскую военную верхушку, и западные правительства, молчаливо одобрившие военный переворот. Помню, как один мой старый знакомый из бывших крупных государственных деятелей Алжира во время нашей встречи в ответ на мой вопрос о том, не было ли лучше поддержать демократический процесс и дать победившим исламистам сформировать правительство, которое все равно не смогло бы решить трудных проблем страны и быстро дискредитировало себя, ответил: «Тебе легко так говорить, а все мы и члены наших семей со всей этой демократией на следующий день висели бы на столбах». Однако и по сей день есть немало людей, продолжающих считать, что разрушение процесса демократических выборов было недопустимо.

Полное отсутствие логики в уничтожении, казалось бы, своих сторонников даже дало ряду политиков и исследователей повод обвинить в убийствах алжирские правительственные силы безопасности. Прямых доказательств этого обвинения нет, хотя c подобными утверждениями выступали такие авторитетные алжирские деятели, как бывший премьер-министр Абдельхамид аль-Ибрахими ^[22] . Тем не менее, как удачно заметил О. Руа, взаимная радикализация армии и ИВГ привели к маргинализации ИФС, постепенно утратившего позиции в стране ^[23] . М. Хафез, в свою очередь, отмечает, что убийства мирного гражданского населения повстанцами имели место во многих странах исламского мира, а также и за его пределами, однако алжирский случай требует особого объяснения. Автор находит его с помощью метода ТСД. По его версии, люди, совершая массовые убийства, не были движимы мотивационными императивами (рациональные расчеты, идеологическая ориентация, относительная депривация). К столь неадекватным и беспримерно жестоким действиям с их стороны на самом деле привели три обстоятельства, связанные с репрессиями: «Во-первых, репрессии со стороны государства создают политическую среду бифуркации и жестокости; во-вторых, повстанцы формируют эксклюзивные организации, чтобы защитить себя от репрессий; в-третьих, мятежники продвигают антисистемные рамки, чтобы мотивировать коллективные насильственные действия с целью уничтожить агентов репрессий» ^[24] .

Здесь, как мы видим, Хафез обращается к понятию «антисистемных рамок», которыми мятежники, испытывающие чувство виктимизации в обстановке жестокости и несправедливости, созданной властью, оправдывают жуткие акты террора, что совершаются «эксклюзивными организациями». В его дискурсе ИФС был «инклюзивной организацией», и его замена эксклюзивной Исламской вооруженной группой (ориентированной на отторжение даже более умеренных сторонников исламского проекта) была спровоцирована вооруженным переворотом и репрессиями и действовала на основе «антисистемных рамок» (ориентируясь на уничтожение всей системы в целом с помощью безжалостной тотальной войны). «Нет диалогу, нет прекращению огня, нет перемирию, нет безопасности и гарантиям!» — провозглашали лидеры ИВГ. В свое время Диани, объясняя суть «антисистемных рамок», говорил о том, что они описывают институциональную политическую систему и государственную элиту как фундаментально коррумпированные и отрицают «легитимность рутинного функционирования политического процесса» ^[25] . Еще одна специфическая понятийная категория, используемая Хафезом, — «спирали инкапсуляции» (о них впервые говорила Делла Порта ^[26] ), создаваемые эксклюзивными организациями и приводящие к постепенному выталкиванию повстанцев из общества и их изоляции в подполье. Хафез справедливо отмечает, что члены ИВГ не делали различий между алжирцами, не входящими в их группу. Любой, кто в той или иной мере способствовал сохранению режима, описываемого как «безбожный», «тиранический», «противозаконный», даже занимая пассивную позицию, считался «отступником», «неверным» или «тираном», и его ожидала смерть ^[27] . При этом ИВГ не использовала военный переворот как аргумент в пользу своих действий, которые рассматривались бы в этом случае как борьба во имя высокой цели избавления исламского мира от неверных правителей, т. е. имели более широкую идеационную мотивацию. Именно эксклюзивизм и слепая жестокость ИВГ, в конечном счете, оттолкнули от нее сторонников исламского проекта и привели к ее поражению. Но многолетнее противостояние радикальных исламистов с государством, продолжавшееся вплоть до конца 1990-х гг., унесло жизни не менее 150 тысяч человек.

Объяснение, предложенное Хафезом, наталкивает на широкие параллели. Оно подходит для многих этнонациональных, повстанческих, левацких, конфессиональных и иных радикальных движений, действующих в различных странах мира, в том числе и в России. В некоторых республиках Северного Кавказа также имело место состязание официальных и неофициальных «рамок», наряду с системным «фреймингом» существует антисистемный. Теракты боевиков провоцируют власти на репрессии (причем часть местной правоохранительной машины зачастую действует по правилам той же «антисистемной» игры, находясь в плену традиционных ценностей вроде кровной мести), а те создают условия для ответной эскалирующей жестокости (феномен «бифуркации»), находящей обоснование уже в защите от жестокости. Соответствующая интерпретация идет в средства массовой информации, и таким образом осуществляется ресурсная мобилизация. Иначе говоря, «антисистемные рамки» используются для мотивации коллективных действий по уничтожению агентов репрессий. Не вдаваясь в подробности, можно отметить, что характер репрессий — реактивные, селективные или преэмптивные — также имеет значение в данном контексте. Иногда чиновники, следуя наиболее простым рецептам, сами прибегают к политическому эксклюзивизму, без разбора запрещая и организации, и идейные течения, и литературу. Пользы эти безудержные запреты не приносят, а применяться как инструмент контрмобилизации вполне могут (в качестве примера можно привести абсурдное внесение «Завещания» имама Хомейни в список экстремистской литературы).

Объясняя суть «фрейминга», стоит задуматься о противоречивом использовании религиозно-исторической мифо-символики во всех, в том числе и высокомодернизированных, обществах. Достаточно упомянуть о разном отношении, скажем, к такому историческому символу, как Куликова битва, со стороны различных российских этнических и религиозных групп. Одни чтят Бородино как символ национальной славы России, другие не стесняются застраивать поле битвы, где полегли защитники Отечества, дачными коттеджами.

Опыт Алжира по преодолению экстремизма

Отвлечемся на некоторые более практические аспекты алжирского опыта. Победа (хотя и не окончательная) над радикалами в Алжире была достигнута не только благодаря самодискредитации экстремистов. Она была и результатом продуманной контртеррористической и антиэкстремистской стратегии режима. Ему, несмотря на длительное противостояние с исламистским терроризмом, удалось, с одной стороны, подавить основную часть террористических группировок, с другой — инициировать путем референдума начало процесса восстановления национального согласия. Показательно, что между этой страной и Россией, несмотря на все коренные различия, можно в этом ключе провести некоторые параллели. Так, в обеих странах религиозный экстремизм и терроризм набрали силу на рубеже 80–90-х гг. ХХ в., когда в них произошли масштабные изменения общественно-политического строя, переход от авторитарной системы к построению демократического общества, в процессе которого обеим странам приходилось решать сложные проблемы разного порядка.

Среди причин, породивших подъем радикального исламизма в Алжире, были системные: тяжелая социально-экономическая ситуация, рост безработицы, коррупция, жестокое подавление армией протестного движения молодежи в 1980-е гг. и неспособность правящей элиты улучшить ситуацию в стране. Были и причины иного порядка. По словам видных алжирских экспертов, принимавших участие в круглом столе, организованном в сентябре 2010 г. в Москве Институтом востоковедения РАН, возвращение в Алжир 1400–1600 боевиков (граждан Алжира и других арабских и мусульманских стран) после окончания гражданской войны в Афганистане привело к росту насилия в стране, распространению идей, призывавших к свержению существующего строя и замене его на исламский. Вернувшиеся боевики принесли с собой методы и тактику партизанской войны. Немаловажную роль в развитии терроризма и экстремизма, как утверждали алжирские эксперты, сыграли также идеи ваххабизма, под влияние которых попадали алжирские студенты, выезжавшие на учебу за рубеж, а по возвращении распространявшие идеи радикального ислама в большинстве мечетей страны.

В искоренении терроризма и религиозного экстремизма, естественно, использовались силовые методы, хотя они были далеко не единственным средством борьбы. Поскольку армия, как отмечают алжирские эксперты, оказалась не готовой к защите внутренней безопасности, было проведено ее реформирование, налажена система ее взаимодействия с полицией и органами безопасности. Был принят закон «о местной полиции» и претворена в жизнь идея местного сопротивления религиозному терроризму, началось формирование народных дружин — «комитетов самообороны».

Одновременно стала проводиться политика национального примирения. В результате как минимум 6 тысяч боевиков сложили оружие. Были предприняты шаги по оказанию государством социально-экономической поддержки ущемленных, неимущих слоев населения. На период до 2014 г. государством было выделено более 50 млрд долларов на повышение индекса человеческого развития. Особое внимание было уделено снижению безработицы и улучшению системы социального обеспечения и образования. В феврале 2011 г., т. е. уже после начала «арабской весны», под непосредственным воздействием начавшихся в регионе процессов алжирские власти отменили режим чрезвычайного положения, действовавший в стране с 1992 г.

Для борьбы с идеологией религиозного экстремизма были созданы структуры, полномочные выступать с фетвами (с учетом опыта каирского Аль-Азхара), которых ранее не было. Естественно, в этих фетвах распространялись идеи толерантности и умеренного ислама. Был усилен контроль над мечетями. Те из них, где пропагандировались экстремистские идеи, подлежали обязательной ликвидации. Для имамов-хатыбов был введен допуск к проведению проповедей, предоставляемый им после прохождения проверки. Предпочтение отдавалось тем, кто прошел подготовку в Алжире. Те, кто получил исламское образование за рубежом, подлежали специальному учету. Контроль был распространен также на сбор закята и для этой цели был создан централизованный орган по его распределению. Имамам-хатыбам было рекомендовано в пятничных проповедях обсуждать насущные жизненные проблемы верующих.

Было принято решение о подготовке внутри страны лояльных государству имамов, для чего государство начало создавать новую систему исламского образования. Если учесть, что в стране насчитывалось около 17 тысяч мечетей, в каждой из которой служило по 2 имама, то было необходимо подготовить 34 тысячи имамов. Получили значительную государственную поддержку средства массовой информации, пропагандирующие политику национального примирения. Была разработана комплексная радиоинформационная политика, 50 радиостанций стали вести пропаганду с помощью специальных программ, фетв и воззваний, в том числе специально направленную на базировавшихся в горных районах боевиков. Результатом такой работы становился раскол в рядах членов экстремистских группировок и явка с повинной десятков боевиков. На основании закона об амнистии боевикам, не подлежащим уголовной ответственности, оказывается помощь по интеграции в мирную жизнь, десятки медицинских работников занимаются их психологической адаптацией.

В рамках противодействия экстремистской идеологии через реформу в сфере образования проводилось очищение учебников и учебной литературы от идей религиозного радикализма, нетерпимости, ненависти к иноверцам. С учетом состава населения страны одновременно были предприняты серьезные шаги по развитию берберского (амазигского) языка, на котором вещает несколько каналов, что помогает оказывать влияние на берберскую часть населения страны (кстати, экстремистские и террористические группировки используют за редким исключением арабский язык). Расширяется и сфера использования французского языка, в частности на нем выпускается 35 периодических изданий.

Стала проводиться работа по противодействию экстремистским идеям на коммуникационном пространстве, в частности в Интернете. Изымались многочисленные видеокассеты, воспевавшие деятельность исламистских боевиков, в том числе алжирских граждан, в Чечне и Ираке, блокировались сотни экстремистских сайтов. Стал проводиться жесткий надзор над выпускаемой печатной продукцией.

Эти меры, сочетавшие использование силы и контроля с развитием и примирением, были продиктованы особой ситуацией в стране, пережившей едва ли не гражданскую войну. Важнейшим элементом преодоления острейшего кризиса стала внешнеполитическая стратегия режима, которая будет рассмотрена на фоне мутации экстремизма и терроризма после окончания острой фазы внутреннего противостояния.

Из Алжира в Сахель: новые лики террора

К сожалению, весьма успешные действия алжирских властей и утрата террористами поддержки подавляющей массы населения все же не привели к окончательной ликвидации террористического подполья. Но ему понадобились новые символы и иные «рамки»: прежние перестали «резонировать». В результате своего рода мутации ультраэкстремистского движения в стране появились новые организации со своими методами действий, приметной чертой этого процесса стал франчайзинг, а новой стратегией — освоение новой территории, экспансия вовне.

В начале «поствоенного» этапа, в сентябре 1998 г., в стране была создана такая террористическая структура, как Аль-Джамаа ас-Салафийя лид-Даава валь-Киталь, т. е. Салафитская группа призыва и сражения (СГПС). Ее возглавил Хасан Хаттаб, которого в августе 2003 г. сменил Набиль ас-Сахрави. После того как ас-Сахрави в июне 2004 г. был ликвидирован в ходе армейской операции, «национальным амиром» СГПС стал и ныне действующий Абдель Малик Друкдель ^[28] .

М. Ульд Мохамеду ^[29] называет 1998–2003 гг. периодом «стратегического репозиционирования» радикалов, наступившим после окончания алжирской гражданской войны. Пошел неоднозначный процесс: с одной стороны, многие мелкие и слабо организованные группировки непримиримых стали вливаться в СГПС, с другой — имелись данные, что внутри этого нового объединения не сложилось той консолидации, которая ранее была характерна для поддерживавшей железную дисциплину в своих рядах ИВГ. Скорее, это была организационно иная структура, навеянная опытом Аль-Каиды. Кстати, к этому же периоду относят первые активные контакты алжирских радикалов с Аль-Каидой (их регулярно поддерживал глава регионального отделения ИВГ в Европе Омар Махмуд Осман («Палестинец»).

В арсенале действий террористов (в их числе остаются нападения на государственные учреждения, госчиновников, военнослужащих и сотрудников правоохранительных органов) особое место заняли похищения иностранных заложников, что и обеспечивало недостающую финансовую поддержку СГПС, как и рассчитывали ее лидеры, и ослабляло режим, неспособный обеспечить безопасность туристов и специалистов ^[30] . Кроме того, появилась чисто криминальная составляющая (контрабанда оружия, автомобилей, сигарет, подделка денежных знаков, наркобизнес и т. п.). Причина трансформации террористической активности состояла не столько в рациональных, прагматических расчетах, сколько в самодискредитации прежних антисистемных рамок (см. выше), которые теперь вызывали отторжение подавляющей части населения. Используя понятийный инструментарий рассмотренных в начале этой статьи теорий, можно сказать, что подполью понадобился рефрейминг. Понятно, что втянуть молодежь в криминальный бизнес явно легче, чем в бессмысленные кровавые убийства соотечественников.

На следующем этапе — 2003–2006 гг. — наблюдалась внутренняя экспансия «нового терроризма» (Мохамеду называет этот этап регионализацией). СГПС после вышеупомянутого захвата большой группы заложников разделилась на шесть полусамостоятельных секторов, самым активным из которых был сектор, возглавляемый Эль-Парой и Мохтаром Бельмохтаром. Уже на том этапе Набиль ас-Сахрави от себя лично заявил о поддержке Усамы Бен Ладена, а июле 2005 г. СГПС поздравила лидера Аль-Каиды в Ираке Абдель Мусаба аз-Заркави с убийством двух алжирских дипломатов, работавших в Багдаде ^[31] . Это были первые шаги в сторону Аль-Каиды, причем на этом этапе СГПС и реально поддержала антифранцузскую стратегию этой организации. Напомним, что 18 мая 2005 г. аз-Заркави обрушился на Париж с угрозами мести за плохое отношение к мусульманам.

На третьем этапе — с 2006 г. (по терминологии Мохамеду — «интернационализации») — произошло, как считает большинство исследователей, фактическое слияние СГПС с Аль-Каидой. 11 сентября Айман аз-Завахири объявил, что организация влилась в Аль-Каиду, чтобы «возглавить борьбу в Магрибе», а 11 января 2007 г. СГПС сама провозгласила, что вследствие ее объединения с Аль-Каидой она принимает новое название: Танзым аль-Каида фи биляд аль-Магриб аль-ислами, Организация Аль-Каиды в странах Исламского Магриба (ОКСИМ). А 3 ноября 2007 г. аз-Завахири заявил, что к этой организации присоединилась еще некая ливийская группировка — малоизвестная Исламская воюющая группа, которая возникла в 1995 г., поставив перед собой задачу свержения режима Муаммара Каддафи ^[32] .

Однако в данном случае, как можно предположить, речь вряд ли идет о фактическом организационном слиянии, предполагающем полное организационное подчинение «новых» алжирских террористов некоему главному командованию за рубежом. Скорее, это франчайзинг, к которому Аль-Каида активно прибегает уже довольно продолжительное время. Ее лидеры в подобной ситуации лишь предоставляют свой бренд (естественно, попутно делясь опытом) группировкам, которые в принципе разделяют ее идеологию и нуждаются в «раскрутке». Естественно, что такой ребрендинг выгоден, в первую очередь, самой Аль-Каиде, создавая впечатление о сохранении транснациональной мощи и продолжении географической экспансии этой структуры, всеохватности ее контроля. Что же касается выгод для местных, как правило, весьма маргинальных террористов, то они еще более очевидны: маргиналы приобретают значимость. У одних новое брендовое название вызывает отвращение, у других — ненависть, у третьих — симпатии, однако никто не сможет остаться равнодушным или игнорировать столь зловещую и страшную, известную на весь мир структуру, как Аль-Каида.

Однако трудно сказать, насколько транснационализация в духе Аль-Каиды повлияла на персональный состав боевиков. В интервью газете «Нью-Йорк Таймс» в начале 2008 г. не кто иной, как сам амир Друкдель (называющий себя теперь, по аль-каидовской моде, Абу Мусаб Абдель Ваддуд) сообщил, что ядро организации составляют исламисты из «алжирских маки» ^[33] . В то же время, с получением нового бренда организация в немалой мере позаимствовала методы действий «материнской» структуры: это «высокопрофильные» скоординированные операции против символических целей, активное использование СМИ и Интернета, вложения в долгосрочную подготовку ^[34] . Такими высокопрофильными операциями были нападения на правительственное здание и полицейский участок в Алжире 11 апреля 2007 г. Они были осуществлены малочисленной боевой группой — всего из трех человек (как операции гамбургских и мадридских ячеек), видеообращения (точнее — видеозавещания) которых были распространены сразу же после завершения операций (тоже акция из арсенала Аль-Каиды). И еще одно сходство. Почти одновременно совершенные 11 декабря 2007 г. нападения ОКСИМ на две цели — представительство ООН и здание Конституционного совета в Алжира весьма напоминало известную операцию Аль-Каиды в Ираке в 2003 г. — нападения на представительства ООН и Международного Комитета Красного Креста. Сразу после операций ОКСИМ сообщила, что их совершили два ее члена — Ибрагим Абу Осман и Абдуррахман аль-Асими ^[35] . Иначе говоря, на новом этапе можно сразу почувствовать разницу в методах подготовки и проведения, а также масштабе операций по сравнению даже с периодом 1990-х гг., когда боевикам ИФС и ИВГ подобные резонансные теракты не удавались ^[36] .

Но главной отличительной чертой этого этапа стал «алжирский транзит» в страны Магриба и Сахеля. Именно в Сахеле, по мнению ряда экспертов, сегодня находится чуть ли не центр исламистско-террористической активности в Африке. Еще некоторое время назад вряд ли кто мог предположить, что такая страна, как Мали, может оказаться в эпицентре деятельности террористов. В 2008 г. ОКСИМ фактически перенесла центр своей террористической деятельности в южную часть Сахеля, совершая больше захватов людей в Мали, Мавритании, Нигере. За последние три года в странах Сахеля было совершено также несколько нападений на военные объекты. В начале декабря 2008 г. на юге Мавритании были убиты четыре французских туриста, за что ОКСИМ взяла на себя ответственность, а вслед за этим в пограничном с Алжиром районе этой страны убиты из засады трое военнослужащих. Всего за 2003–2011 гг. исламисты захватили в заложники 54 гражданина западных государств (из Германии, Франции, США, Канады, Швейцарии, Испании, Великобритании, Австрии и Италии) и трех граждан африканских государств (Буркина Фасо, Того и Мадагаскара), четверо из которых скончались во время их удержания боевиками и еще пять погибли во время проведения военных операций.

Показательно дальнейшее изменение «рамок» у исламистов из ОКСИМ. В прошлом исламистски ориентированные и соответствующим образом позиционирующие себя боевики стремились действовать так, чтобы это выглядело как борьба за некие «высокие» идейные и религиозные цели, пытаясь играть на идеалах справедливости и преданности исламским ценностям. Теперь «политэкономия» терроризма (по выражению Мохамеду ^[37] ) стала иной: циничной и открыто привязанной к транснациональной преступности. В этом смысле показателен захват в заложники семерых французских рабочих в Ареве (Нигере) в сентябре 2010 г. Сначала ОКСИМ выдвинула политические требования, потребовав за их освобождение вывести французские войска из Афганистана (она повторила это требование 27 апреля 2011 г.) и отменить французский закон о запрете ношения хиджаба в официальных учреждениях. Однако затем трое из семи пленников были отпущены за выкуп предположительно в 7 млн евро, а за освобождение оставшихся четверых лидеры ОКСИМ потребовали еще 90 млн евро. Совсем непохоже на исламских робингудов, какими себя пытались совсем недавно представить борцы за исламское правление.

В заключение замечу, что мутация исламистского террора в Магрибе и Сахеле явно будет продолжаться и далее, что требует постоянного переосмысления и совершенствования методов противостояния этой угрозе. Это стремится делать Алжир, выстраивающий с помощью зарубежных партнеров общеафриканскую антитеррористическую инфраструктуру. Здесь понимают, в частности, что без выработки единой позиции нельзя успешно бороться с таким злом, как похищение иностранных граждан с целью получения выкупа. С 2009 г. в рамках африканских механизмов безопасности действует договоренность об отказе выкупать заложников, но пока, как мы видим, это не помогает. Трудно решаются тяжелые проблемы африканского Сахеля, конфликтной зоны, где действует немало различного рода террористических группировок и банд преступников, причем особо широкое распространение получили нелегальный оборот наркотиков и контрабанда оружия. Бурные события «арабской весны» 2011 г. на севере Африканского континента осложнили задачи борьбы с терроризмом, все теснее сращивающимся здесь с организованной преступностью.

Постскриптум

Уже после того как эта статья была сдана в печать, в регионе произошли события, подтверждающие сделанные в ней выводы. Организация Аль-Каиды в странах Исламского Магриба или аффилированные с ней группировки практически одновременно совершили ряд крупных терактов в Алжире и в зоне Сахеля, а именно в Нигерии. По сообщениям информационных агентств, в августе 2011 г. в Алжире боевики-исламисты из Аль-Каиды атаковали избранные ими в качестве мишеней цели 12 раз, причем в пятницу, 26 августа, незадолго до окончания месяца поста — рамадана в результате атаки двух террористов-смертников на военные казармы на севере Алжира погибли 18 человек, в том числе 16 военных и двое гражданских.

В ту же пятницу по похожей схеме террорист-смертник привел в действие заложенное в машине взрывное устройство у здания ООН в Абудже (Нигерия). По страшному совпадению число жертв этого теракта составило также 18 человек, еще 60 человек были доставлены в больницы с ранениями различной тяжести. Ответственность за теракт взяла на себя радикальная секта «Боко Харам», поставившая своей целью создание исламистского государства в стране и искоренение всего западного. Именно эта секта в течение 2011 г. совершила ряд терактов, в том числе нападение на штаб-квартиру федеральной полиции, приведшее к гибели двух ее служащих. Совпадение по времени этих кровопролитных атак террористов-смертников в Алжире и Нигерии наводит на мысль о координации действий их организаторов.