Евразийцы о православной России и межконфессиональных отношениях

Пушкин С. Н.

По утверждениям евразийцев, христианизация обусловила важнейшие особенности всего дальнейшего развития России. Они постоянно повторяли, что нашу отечественную историю следует понимать как историю рождения, становления и развития русского православия. Именно оно и определяло всю историческую значимость, своеобразие русской жизни. «Мы ощущаем, что правый путь к Великой России — через Церковь, — писал Г. Флоровский. — …Мы ощущаем, как факт, что православие живет в русской действительности — это и есть единственная русская жизнь теперь»[1]. В этом он усматривал единственный путь, позволяющий России преодолевать различного рода исторические тупики. Ибо, несмотря на византийские истоки русского православия, Россия формировалась как особый мир, как самобытная цивилизация.

Евразийские мыслители постоянно подчеркивали свою религиозную приверженность. Будучи искренне верующими людьми, они только в православии велели силу, способную духовно просветить Россию. «… Мы полны благодарности Господу за то, что Его произволением мы, каждый в отдельности, и мы — совокупность — Россия — причастны, — сформулировал позицию евразийцев по данному вопросу П. Савицкий, — к исповеданию и сохранению полноты Вселенской Истины»[2]. Церковь, передавая ее от одного поколения к другому, передавала и фундаментальные основы русской жизни. При этом евразийцами особо подчеркивалось, что данные основы в процессе исторического развития не претерпели каких-либо искажений.

В итоге евразийцы неизбежно приходят к выводу, что современная им историческая реальность свидетельствует: среди множества христианских стран подлинную церковную историю имеет лишь православная Россия. А поэтому ее, полагал, например, П. Сувчинский, следует выделять особо. Ведь «Русская православная церковь и русский религиозный опыт носит в себе ту же печать неоспоримой избранности и “великости”, что и история русской государственности, в которой, даже в эпоху величайшего упадка, заложена история великодержавности Российской»[3]. Это, по мысли евразийцев, и позволило русским в полной мере осознать себя русскими.

Искренно верные православию евразийцы утверждали, что религии нехристианского Востока русским перенимать, конечно, нельзя. Однако им следует позаимствовать их отношение к религии. К буддизму, исламу, самым различным проявлениям язычества они обычно относились как к пребывающему «во тьме неведению». Последователей этих религий ни в коем случае нельзя ни оскорблять, ни притеснять, ни преследовать. Напротив, их следует всячески просвещать, что в итоге неизбежно приведет к православию. «Но этот апостольский подвиг государственная, светская власть взять на себя не может, — указывал Н. Трубецкой. — Это есть дело церкви, которой государственная власть не должна препятствовать, может помогать, но только ненасильственными средствами: ибо, по существу, просвещение ходящих во тьме есть дело любви, а где любовь, там нет места насилию»[4]. Лишь в этом случае православие может приобрести более достойный вид, чем прочие христианские религии.

Евразийцы с сожалением заявляли, что христианские истины для большинства православных верующих утратили свое изначальное значение, тогда как в Индии, например, трепетное и уважительное отношение к религии — всеобщее жизненное правило. Поэтому «не изменяя ничего в догматической сути нашей веры, восточного православия, мы должны, — призывал Трубецкой, — эту веру сделать таким же центром жизни, каким для индуса является его вера»[5]. Она должна стать важнейшим и основополагающим фактором повседневной русской жизни. На этой основе евразийцы полагали возможной и подлинную, т. е. православную деятельность «неплодящей языческой церкви». Неудивительно, что для них «язычество есть потенциальное православие». «Если мы сосредоточимся на язычестве, этнографически и географически близком России и частью входящем в ее состав, — писали они, — мы легко обнаружим некоторое особо близкое родство его первичного религиозного уклада именно с русским православием»[6].

Очевидно, что «исход к Востоку» для евразийцев не означал замены (хотя бы и частичной) православия одной из восточных религий. Они были убеждены, что только в православии возможно спасение души, а стало быть, и обретение райской загробной жизни. В этой связи евразийцы активно разрабатывали концепцию «бытового исповедничества», главной целью которой было преодоление отчуждения православия от жизни и быта русского народа. Зародившееся на Руси еще в глубокой древности, оно обрело опору в царской власти. Равно как и царская власть укреплялась в бытовом исповедничестве. «Царь в своей личной жизни наиболее полно осуществлял русское бытовое исповедничество и в этом отношении служил примером, “задавал тон” всей нации, — уверял Н. Трубецкой. — Царь был самым благочестивым из всех русских мирян, а в частном домашнем быту — самым типичным русским»[7]. Именно поэтому, заявлял евразийский мыслитель, многие века царский быт в России воспринимался большинством как идеал русского быта.

В свою очередь царская власть обосновывалась идеологией, наполненной русским религиозным миросозерцанием. В результате, царь и бытовое исповедничество, представляя нераздельное единое целое, активно поддерживали, укрепляли друг друга. В этом евразийцы усматривали основы, как Русской православной церкви, так и Российского государства. Для них «бытовое исповедничество» — византийское христианство, когда оно, по определению Н. Трубецкого, еще не было «предметом сознательного теоретического мышления», а являлось «подсознательной базой всей духовной жизни». Подытоживая подобного рода утверждения, Г. Флоровский заявлял: «Православие есть нечто большее, чем только “вероисповедание”, — оно есть целостный жизненный идеал, сложная совокупность оценок и целей… И чтобы стать “русским”, действительно необходимо “быть православным”»[8]. Только при таком отношении к православию большинства русских людей, по убеждению евразийцев, можно надеяться на создание чего-то великого, так как безрелигиозным может быть лишь нечто ничтожное.

Евразийцы постоянно стремились усилить влияние православия на все стороны русской жизни. По их мнению, наша национальная жизнь могла нормально развиваться лишь на своей религиозной почве. «Существенно для русского было только его православие, т. е. его бытовое исповедничество, — полагал Н. Трубецкой. — Иностранец, иноплеменник воспринимался как чужой… поскольку он в своих убеждениях и бытии отклонялся от русского бытового исповедничества»[9]. Однако подобного рода утверждения имели отношения преимущественно к представителям западного христианства (католицизма и протестантизма), представляющих собой духовные основы чуждой России европейской цивилизации. Отношение же к «потенциальному православию» у евразийцев принципиально иное. Определяя его как «наивное язычество», в которое ими включались и буддизм и ислам, они выступали за широкий и открытый межконфессиональный диалог с ним. Понятно, что доминирующую роль в этом диалоге евразийцы предоставляли православию.